Ну поскольку мы уже бросили, то можем позволить себе по одной, не так ли?
А тебе все никак не плачется, не кричится, не пьется в хлам. Хрупкой
девочкой в черном платьице ты мерещишься зеркалам. Острой болью насквозь
пропорота обескрыленная спина. Ты любуешься мокрым городом из
автобусного окна.
Ты любуешься мертвым городом - календарь
отмеряет дни. Ты, конечно же, слишком гордая, чтобы первой ему звонить, и
не помнишь, сказать по совести, ни причин, ни имен, ни
дат...Просыпаться с утра так горестно, так бессмысленно, что беда.
А
земля потихоньку вертится, и не вырваться, хоть убей. Петербург не
прощает верности тем, кто сахарней и слабей. Март привычен глушить
рыдания. Жадно чавкает снежный гной.
Ты обманута ожиданием. Ты отравлена тишиной.
Так иди же, храня молчание, серой тенью стелись у ног, словно сердце твое - отчаянный, рваный маятник-бегунок.
Злая девочка в черном платьице... обескрыленная спина...
А тебе все никак не плачется,
и не хочется
нихрена.
девочкой в черном платьице ты мерещишься зеркалам. Острой болью насквозь
пропорота обескрыленная спина. Ты любуешься мокрым городом из
автобусного окна.
Ты любуешься мертвым городом - календарь
отмеряет дни. Ты, конечно же, слишком гордая, чтобы первой ему звонить, и
не помнишь, сказать по совести, ни причин, ни имен, ни
дат...Просыпаться с утра так горестно, так бессмысленно, что беда.
А
земля потихоньку вертится, и не вырваться, хоть убей. Петербург не
прощает верности тем, кто сахарней и слабей. Март привычен глушить
рыдания. Жадно чавкает снежный гной.
Ты обманута ожиданием. Ты отравлена тишиной.
Так иди же, храня молчание, серой тенью стелись у ног, словно сердце твое - отчаянный, рваный маятник-бегунок.
Злая девочка в черном платьице... обескрыленная спина...
А тебе все никак не плачется,
и не хочется
нихрена.